В этом году впервые 27 января (день освобождения лагеря уничтожения в Освенциме) было отмечено как международный день памяти жертв Холокоста. Поводом для этого послужила, как это часто бывает, не столько инициатива снизу, сколько резолюция Генеральной Ассамблеи ООН. Для принятия этого, на первый взгляд, довольно очевидного решения международному сообществу понадобилось целых 60 лет со дня освобождения символа уничтожения евреев в XX веке. Впрочем, неудивительно, ибо широко известно, что даже мертвый еврей для многих является не меньшей провокацией, нежели живой. Но я сейчас не об этом.
Мне в это пресловутое 27 января довелось присутствовать на торжественном мероприятии памяти жертв Холокоста в Москве. Кто именно его организовал — факт не столь важный. Речь, разумеется, идет не о православном сообществе, а о коренных еврейских организациях, правда, даже эту информацию в данном контексте стоило бы, скорее, вывести за скобки — не в этом суть.
Зал большой, он забит до отказа, включая немалое количество телекамер. Вначале был обещан концерт, однако, как полагается именно на торжественных мероприятиях, множество концертных номеров проходило с перебоями, т.е. в полной мере наслаждаться прекрасными голосами, звуками рояля, мелодиями Рахманинова и актерской игрой зрителям все равно не было позволено. В длительных паузах между музыкой и иными произведениями искусства приходилось уделять внимание молитвам и разной степени информативности речам важных персон, преимущественно мужского пола.
Торжественных мероприятий я избегаю изо всех сил, афишируемая торжественность и праздничное настроение или, в зависимости от повода, скорбь — не сочетаются с моим внутренним состоянием во время практически любого сборища, пахнущего хоть капельку официозом, неважно — какой именно окраски.
Ровно в три часа, т.е. в то же время, когда советские войска 61 год назад вошли в лагерь уничтожения, где в тот момент осталось без малого 7000 человеческих существ, прошедших через ад и не очень похожих на людей, по сценарию планировалось выступление одного из тех немногих освобожденных тогда, кто по сей день жив и, боюсь сказать, здоров. Он, вернее, крепок. И действительно, на сцену вышел мужчина совсем небольшого роста, да и от огромного пустого пространства вокруг него он словно уменьшился еще на пару десятков сантиметров. Ему, к моему ужасу, надели полосатые бело-синие шапку и шарф, стилизованные под одежду узников, кажется, даже номер был подшит. При некотором воображении можно было себе представить и колючую проволоку, висевшую в воздухе. Словно как заведенная заранее игрушечная машина этот несчастный мужчина с невообразимо тяжелой судьбой в совершенстве отрабатывал роль, достоверно воплощая настоящего узника, да он и был настоящим узником, он в этот момент снова им стал. Благодарность за освобождение и радостные эмоции чередовались со слезами и ощущениями бесконечной боли. Отступи он от исполнения приписанной ему ожиданиями организаторов и аудитории роли, ему словно бы угрожала смерть. У немецких палачей он, несомненно, научился подчинению. Благодаря ему он выжил, но эти же навыки потребовались ему и потом, и сегодня, в окружении публики, якобы дружественно настроенной по отношению к жертвам одного из самых крупных преступлений за все время существования человечества. Преступление 61 год спустя превратилось в дикое зрелище. Раз ты стал жертвой — значит, ты ею останешься навсегда.
Считается, что из примеров прошлого можно извлечь уроки для настоящего. Для этого достаточно, казалось бы, привести свидетелей того ошибочного исторического опыта, которого стремимся избегать в будущем. Но если, к примеру, говорить о победе над фашистами в 1945 году, то Советский Союз породил положительный образ героя, так как в отношении победы стране-победителю не приходилось ставить под сомнение собственные достижения. В случае поражения, однако, порождается другой, более хрупкий образ. Для повышения воспитательного эффекта необходим именно образ жертвы. Мы ей можем сочувствовать, пытаться войти в ее положение, проявить сострадание, но мы ни в коем случае не будем с ней отождествлять себя. Жертва — это не мы, жертва по определению находится по ту сторону. Чем ярче жертва рассказывает о своем негативном опыте, тем вероятнее, что она на нас окажет влияние. Иначе говоря, необходимо внушить страх, ибо страх является одной из наиболее сильных, ярких и, плюс ко всему, первобытных эмоций, способных принудить человека отказаться от прежних убеждений. Испытываем страх от Холокоста, от его повторения и, как побочный эффект, — испытываем страх перед самой жертвой, хотя, казалось бы, она лишь является вестником. Страх как наркотик — ловим кайф от потребления, но к его продавцу относимся с презрением. Добиваться состояния эмоционального отвержения гораздо проще, чем осмысленного неприятия, достигнутого путем изложения логических связок. Но страх ни в коей мере не является прививкой от содеянного, он лишь может приостановить нас на некоторое время, в этом и заключается загвоздка. На примерах страха учиться нельзя, вернее, научиться можно только одному — жестокости.
Возвращаясь к узникам Освенцима, надо отметить, что они нам нужны именно в качестве жертв. Мы о них больше ничего не знаем. Мы не знаем, кем они были до того, как попали в ад, и не интересуемся, кем они стали после возвращения в жизнь. Помнятся многочисленные страшные фотографии кощеев, нелюдей. Жизненный путь у них после освобождения складывался по-разному. Одни сумели вернуться в свою профессию, сделать карьеру, создать новую семью, другие были настолько сломаны, что не видели для себя дороги обратно в люди. Встречались самоубийства, но между крайностями была и масса судеб, о которых неизвестно ровно ничего. Одни замалчивали свое прошлое, другие им делились как могли. Такой подход может нести в себе элемент самотерапии, в нем может преобладать воспитательная цель, он также может быть вызван и тщеславием, желанием быть замеченным. Однако мы, вернее, те, кто не проходил через те страдания, не в праве их за это осуждать. Мы обязаны их слушать, можем вступить в диалог, но мы не должны их использовать, и у нас нет ни малейших полномочий для осуждения поступков этих людей. У тех, кто выжил после лагеря, дискуссии ведутся по сей день. Наше дело — не быть судьями в этих дискуссиях.
Надо отдавать себе отчет в том, что человек всё же выбирает из реально предоставляющихся возможностей. Показательна в этой связи судьба Остарбайтеров. Представители более молодого поколения немцев, к примеру, хотят от них услышать, как плохо с ними обращались в неволе в нацистской Германии. Рассказы о добрых немецких хозяевах и фермерах в этот контекст не вписываются вовсе, несмотря на то что они, частично, оправданы с точки зрения реальных событий. В то же время старшее поколение немцев, уставшее от очернения их детства, в большинстве своем одобряет подобные воспоминания. На родине же остарбайтеров картина, скорее, выглядит ровно наоборот.
Нам часто говорят именно то, что мы сами готовы воспринимать. Мы должны у самих себя спросить, какие у нас имеются ожидания, но мы должны их принимать как есть. Вселенское право выбора, ЧТО ИМЕННО говорить, остается за ними. А ответственность за то, чтобы такого не повторилось, — за нами.
Утэ Вайнманн